Его губы обжигали шею, а шёпот врезался в сознание острее, чем его пальцы, впившиеся мне в бёдра. «Ты же сама просила… рассказать». Влажный звук поцелуя, скользящего по позвоночнику, заставил меня содрогнуться. Я лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку, а он, тяжёлый и горячий, прижимал меня к матрасу. Стыд полыхал у меня под кожей — я была обнажена не только физически, но и душевно, позволив ему вывести меня на эту опасную территорию.
— Я… Я не уверена, — мой голос прозвучал чужим, прерывистым.
— Уверена, — он не спорил, а констатировал, проводя ладонью между моих ягодиц. От этого прикосновения внутри всё сжалось в тугой, тревожный комок, но одновременно низ живота пронзила влажная волна желания. Противоречие сводило с ума. «Хочу» и «боюсь» сплелись в один клубок.
— А если будет больно? — прошептала я, уже чувствуя, как кончик его пальца, смазанный чем-то скользким и холодным, настойчиво ищет вход.
— Сначала будет, — его дыхание стало неровным. — Потом станет иначе. Я буду рассказывать, а ты — слушать и чувствовать. Каждое слово. Каждое движение.
И он начал. Тихим, густым голосом он описывал, что будет делать дальше. А его палец, повинуясь повествованию, медленно, неумолимо входил в меня. Боль была острой и чужой, заставляя вскрикнуть в подушку. Но под ней, сквозь жжение и стыд, пробивалось другое — порочное, всепоглощающее возбуждение от этой полной утраты контроля, от его голоса, ведущего моё тело в неизвестность.