Тепло маминых ладоней на моих бедрах было одновременно и успокаивающим, и будоражащим. Я лежал на животе, уткнувшись лицом в ее подушку, впитавшую знакомый запах ее духов и папинного одеколона. Комната была в полумраке, только щель в шторах рисовала на ковре бледную полосу.
«Расслабься, солнышко», — ее голос прозвучал прямо у моего уха, нежно и властно. Кончики ее пальцев, смазанные чем-то прохладным и скользким, осторожно скользнули ниже, обходя уже исследованную, влажную территорию. Мое сердце колотилось где-то в горле. Стыд, густой и липкий, смешивался с диким, животным возбуждением. Я боялась пошевелиться.
«Папа… папа так любит это», — прошептала она, и ее палец, нежно, но настойчиво, надавил на запретное, тугое колечко мышц. Я ахнула, вцепившись в простыню. Боль была острой, но странно приглушенной, тонувшей в волне тепла, разливавшемся из низа живота. «Дыши, — напомнила мама, и ее другой рука легла мне между лопаток, прижимая, удерживая. — Прими его. Прими нас».
Это «нас» прозвучало как заклинание. Я вспомнила вчерашний вечер: их приглушенные стоны за стеной, скрип кровати, папин низкий стон, от которого по моей коже пробежали мурашки. Я представляла его сейчас на месте мамы, его большие, шершавые руки вместо ее нежных пальцев. И от этой мысли внутри все сжалось и тут же распустилось влажным, постыдным цветком. Мамин палец, преодолев сопротивление, вошел глубже, и я застонала, уже не в силах отличить боль от наслаждения. Это было вторжение. Это был дар. И это было только начало.