Его пальцы медленно скользнули по моей спине, заставляя кожу покрыться мурашками. В комнате пахло старыми книгами, пылью и его одеколоном — терпким, как само это место. Мы стояли в полумраке архива, между стеллажами, уставленными папками с делами давно минувших лет.
«Ты дрожишь», — его губы коснулись моего уха, голос был низким, почти шепотом. Я кивнул, не в силах вымолвить слово. От возбуждения сводило живот, а где-то глубоко внутри, стыдливо и навязчиво, пульсировало желание. Он знал. Всегда знал.
«Здесь… нельзя», — я попытался выдохнуть, но его ладонь уже легла на мой живот, прижимая к нему, к твердому бугорку в его брюках. Жар прокатился волной от макушки до пят.
«Можно. Тихо. Никто не придет», — он расстегнул мои джинсы, пуговица звякнула о бетонный пол. Стыд смешался с острым, почти болезненным предвкушением. Я чувствовал каждое движение его пальцев, скользящих под резинку моего белья, и мое тело предательски выгнулось навстречу.
Когда он, смазав пальцы чем-то холодным и скользким из кармана, коснулся самого сокровенного, я вдохнул со свистом. Боль была острой, но мимолетной, растворяясь в море странного, всепоглощающего ощущения наполненности. Он вошел медленно, давая привыкнуть, и мир сузился до точки — до жгучего соединения наших тел, до его прерывистого дыхания в моей шее.
«Истории… которые мы здесь храним… — он прошептал, начиная двигаться, и каждый толчок отдавался глухим стуком полок, — ни одна… не будет… горячее этой».
Я вцепился в металлическую стойку перед собой, сдерживая стон. Он был прав.