Он вошел в спальню с тем же деловым видом, с каким вел наши переговоры неделю назад. Только теперь предметом сделки был я.
«Ты помнишь условия, — его голос был низким, ровным. — Долг или это. Твой выбор уже сделан».
Я кивнул, глотая комок стыда. Да, я выбрал. Выбрал, когда подписывал бумаги, не читая мелкий шрифт. А теперь стоял посреди его дорогой спальни, дрожа от холода и страха.
«Ложись», — приказал он, не повышая тона.
Я повиновался, чувствуя, как шелковая простыня холодит кожу. Он не торопился. Его пальцы, холодные и уверенные, скользнули по моему позвоночнику, заставив меня вздрогнуть. Возбуждение, острое и нежеланное, смешалось с унижением. Я ненавидел его спокойную власть. Ненавидел себя за то, что мое тело отзывалось на его прикосновения.
«Расслабься, — прошептал он у самого уха, и от его дыхания по коже побежали мурашки. — Иначе будет больно».
Прохладная смазка, его неторопливые, методичные движения… Я зажмурился, уткнувшись лицом в подушку. Стыд пылал на моих щеках, но ниже, в животе, тугим узлом затягивалось странное, запретное ожидание. Его большой палец надавил, обходя сопротивление.
«Вот так, — его голос прозвучал одобрительно, и это одобрение, чёрт возьми, согрело меня изнутри. — Готовься».
И я почувствовал первый, медленный, неумолимый напор. Острое жжение, растяжение, чувство небывалой полноты, вытесняющее воздух из легких. Я вскрикнул, но звук превратился в стон. Это была боль. Но это была и точка невозврата.