Его руки на моих бедрах были тверды и неумолимы. Я стояла, согнувшись над спинкой дивана, сжимая в пальцах старый бархат, и слышала, как за спиной расстегивается ширинка. Сердце колотилось где-то в горле, смешивая страх с порочным, липким возбуждением.
— Расслабься, — его голос был низким, привычным, но сейчас в нем звучала чужая, грубая нотка. — Иначе будет больно.
Я кивнула, не в силах вымолвить слова. Стыд прожигал меня изнутри, но между ног уже было мокро от этого. От его власти, от запретности происходящего. Он был отчимом. А через минуту будет чем-то гораздо большим.
Пальцы, смазанные лубрикантом, скользнули туда, куда я сама себе почти не решалась прикоснуться. Холодно, странно, интимно до головокружения. Я вскрикнула, когда один палец вошел внутрь, медленно и неумолимо распирая.
— Видишь, ты принимаешь, — прошептал он у самого уха, и его дыхание обожгло шею. Его тело прижалось к моей спине, и я почувствовала голой кожей жесткость его брюк, тепло, исходящее от него. А потом — тупой, давящий натиск чего-то большего, чем палец.
Боль была острой и яркой, я закусила губу. Но за ней, сквозь слезы, пробивалось другое — чувство абсолютной заполненности, пограничности, падения. Он вошел. Весь. И с тихим стоном начал двигаться, и этот ритм уже не был болью. Это было что-то древнее и всепоглощающее, стиравшее все имена и запреты.