Его пальцы скользнули под резинку моих шорт, и я замер, прижавшись лбом к прохладной стенке палатки. Снаружи доносились смех и треск дров из общего костра, а здесь, в тесном пространстве, пахло сосной, влажной землей и нашим потом.
— Ты уверена? — его голос был низким, гулким, прямо у моего уха. Дыхание обжигало шею.
Я не могла вымолвить ни слова, лишь кивнула, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Стыд сдавливал горло — мы были в лагере, нас могли услышать. Но возбуждение, тяжелое и сладкое, уже разлилось по низу живота, заглушая робость.
Он не спешил, растягивая момент. Ладонь легла на мое бедро, заставляя вздрогнуть. Пальцы скользнули дальше, мимо влажной ткани трусиков, к тому запретному месту, которое само просилось на его прикосновение.
— Так тесно… — прошептал он, и я поняла, что он не о палатке.
Его палец, смазанный чем-то скользким и прохладным из его походной аптечки, уперся в напряженное колечко мышц. Сердце колотилось где-то в висках. Я вжалась в спальник, стиснув зубы, ожидая боли, но вместо нее пришло чувство нарастающего, нестерпимого давления, переходящего в странное, пьянящее наполнение.
— Расслабься, — его губы коснулись моего плеча. — Всё хорошо.
И мир сузился до шепота, до запаха его кожи, до медленного, неотвратимого движения его пальца внутри меня. Каждый звук снаружи — шаги, голос вожатой — заставлял сжиматься еще сильнее, и от этого было только острее. Мы боялись, что нас обнаружат, и в этом страхе был наш общий, тайный восторг.