Тишина в доме была густой, почти осязаемой. Я стоял за дверью ее спальни, прислушиваясь к собственному бешеному сердцебиению. Сквозь щель пробивался теплый свет и доносился шелест страниц — она читала в кровати. Я вошел, будто на эшафот.
«Мама, мы должны поговорить», — мой голос прозвучал хрипло.
Она отложила книгу, и ее взгляд, сначала удивленный, затем встревоженный, скользнул по моему лицу, а потом ниже, к явной выпуклости на моих штанах. Щеки ее вспыхнули. «О боже… Сынок…» — прошептала она, но не отодвинулась.
Я опустился на край кровати, и моя рука сама потянулась к ее щеке. Кожа была невероятно мягкой. «Я не могу больше. Ты же видишь?» — в моих словах была и мольба, и обвинение.
Она взяла мою дрожащую ладонь в свои и прижала к губам. Этот нежный поцелуй обжег сильнее любого пламени. «Я вижу, — ее дыхание стало прерывистым. — И я… я тоже не могу дышать, когда ты рядом».
Мой палец коснулся шелковистой ленты ее ночной рубашки, и она, зажмурившись, кивнула. Стыд пылал во мне, но желание было сильнее. Когда рубашка соскользнула, я замер, глядя на знакомое и запретное тело. Я целовал ее плечи, шею, грудь, а она стонала, впиваясь пальцами мне в волосы.
Потом я осторожно перевернул ее. Она уткнулась лицом в подушку, ее спина выгнулась в немой просьбе. Я смазал пальцы лосьоном с ее туалетного столика. «Мама…» — я не знал, что еще сказать.
«Просто… будь нежным», — ее голос был приглушен тканью.
Первый нажим пальцем встретил сопротивление, и она вздрогнула. Тело ее сжалось, а затем, с глубоким выдохом, медленно, неохотно открылось