Тишина в доме была густой, почти осязаемой. Я стоял за дверью её спальни, прислушиваясь к собственному бешеному сердцу. Через щель просачивался свет и запах её духов — тот самый, сандал и жасмин. Я вошёл без стука.
Мама сидела на краю кровати в одном шелковом халате, который расходился у колен. В её глазах мелькнуло что-то — не удивление, а скорее глубокая, тревожная готовность.
— Я не могу больше, — выдохнул я, и голос сорвался. — Я схожу с ума.
— Я знаю, — тихо ответила она, и её пальцы дрогнули на завязке халата. — Я тоже.
Это «тоже» сожгло последние преграды. Я опустился перед ней на колени, прижался лицом к тёплому шёлку на её животе. Дрожь проходила через нас обоих. Потом её руки в моих волосах, робкие, а потом — уверенные.
Когда халат соскользнул, а мои губы нашли её грудь, мир сузился до точки. До стука крови в висках, до её прерывистого дыхания. Стыд жёг изнутри, но желание было сильнее. Оно пульсировало в каждом ударе сердца, сконцентрировавшись в болезненной, невыносимой твёрдости между ног.
— Только не как все, — прошептала она, и её взгляд упал на тюбик крема на тумбочке. Взгляд был полным стыда и такой отчаянной просьбы, что у меня перехватило дыхание. Это был не просто запрет. Это был новый, ещё более глубокий рубеж.
— Хорошо, — хрипло согласился я, беря в руки прохладный тюбик. Мои пальцы дрожали, смазывая её, готовя. Когда я прикоснулся к её самой сокровенной, запретной части, она ахнула, вцепившись мне в плечи. Теснота, жар, податливое сопротивление её тела — всё смешалось в один вихрь. Стыд растворился в животном торжестве обладания, когда я, медленно, преодолевая