Кожа его ладоней была шершавой, как старинная карта, и когда он вел пальцами по моему позвоночнику, я чувствовала, как будто он читает по мне — страницу за страницей. Мы лежали в полумраке, и его губы у моего ура шептали не о любви, а о власти. О том, как правители прошлого искали абсолютный контроль, а находили его в запретном, в том, что подчиняет и освобождает одновременно.
«Каждая империя имеет свои тайны, свои тени, — говорил он, а его рука скользила ниже, к тому месту, где начинался мой собственный, частный мир. — Мы будем писать наши аналы мировой истории. Не чернилами, а смазкой и потом».
От этих слов по коже побежали мурашки, смесь стыда и дикого любопытства. Он был археологом моих желаний, методичным и безжалостным. Когда первый палец, смазанный прохладным гелем, коснулся моего сфинктера, я замерла. Боль была не болью, а ожиданием. Он просил расслабления, и я пыталась, чувствуя, как сопротивление медленно тает, уступая место странной, нарастающей полноте.
Это было началом. Началом урока, где я была и ученицей, и территорией для завоевания. Он вошел медленно, и мир сузился до точки жгучего, невероятного растяжения. В этом соединении не было нежности — была лишь древняя, животная правда обладания. И пока он двигался, устанавливая свой ритм, я думала, что, возможно, именно так и пишутся аналы мировой истории — в темноте, на стыке боли и наслаждения, где каждый стон похож на признание, а каждое движение — на завоевание нового континента.