Я никогда не думала, что окажусь в исповедальне с таким жаром в щеках и дрожью в коленях. Сквозь резную решетку был виден лишь профиль отца Николая и его большая, удивительно нежная рука, лежащая на Библии.
«Благослови, отче, грешную», — прошептала я, и голос мой прозвучал хрипло, чужим.
Я пришла не за отпущением. Я пришла из-за его рассказов. На прошлой неделе, стоя в очереди на исповедь, я нечаянно подслушала, как он, понизив голос до бархатного, густого тембра, говорил что-то молодой женщине о «познании плоти через смирение», о «вратах, которые открываются лишь доверием». Слова были целомудренны, но тон… Тон заставил меня сжаться внутри и тут же почувствовать влажную теплоту между ног.
«Говори, дитя мое», — его голос обволакивал, как пар от ладана.
Я сделала глубокий вдох, чувствуя, как грудь плотно прижимается к краю деревянной скамьи. «Я… я думаю о запретном. О том, о чем думать не должна».
«Господь видит все помыслы. Опиши», — он не торопил. Он ждал.
«Это… о прикосновении. Там, где… стыдно». Жар разлился по всему телу. «Я представляю, как это — быть полностью открытой. Уязвимой. Принять то, что кажется невозможным. Сначала больно, а потом…» Я замолчала, прикусив губу.
За решеткой он слегка пошевелился. Тишина стала густой, тягучей.
«Боль — это лишь преддверие, — прозвучало наконец, так тихо, что я еле расслышала. — Ключ к иному наслаждению. К смирению плоти, которое оборачивается… бурей. Ты хочешь услышать, как это бывает?»
Я лишь кивнула, не в силах вымолвить слово. Мои ладони вспотели. А внизу живота пульсировало навязчиво, требовательно, заглушая голос совести. Исповедь только