Тишина в доме была густой, почти осязаемой. Я стоял за тонкой дверью гостевой, прижав ладонь к холодному дереву, и слушал. Слышал каждый шорох простыни, каждый прерывистый вздох моей жены, Лены.
«Тихо, он же может услышать…» – её шёпот, полный стыда и возбуждения, пробился сквозь щель.
«Пусть слышит», – низкий, спокойный голос моего брата, Максима. В нём не было злобы. Только уверенность и тёмная, манящая власть, от которой у меня свело живот.
Я не мог оторваться. Сквозь щель в ставне лунный свет выхватывал кусочек кровати: изгиб её бедра, его сильную руку, сжимающую её талию. Я видел, как он двигается – не как я, а медленно, неумолимо, владея каждым сантиметром. Видел, как её тело сначала напряглось от боли, а потом прогнулось в немой мольбе, приняв его глубже.
Жар разлился по мне. Стыд сдавил горло, но он был слабее этого дикого, запретного возбуждения. Я представлял, что чувствует она: растяжение, жжение, а затем эту всепоглощающую полноту, когда он входит до конца. Её тихий стон, больше похожий на рыдание, был ответом.
«Нравится?» – прошептал Максим, и в его голосе я услышал ту же усмешку, что была в детстве, когда он отбирал мою игрушку.
Она не ответила словами. Только её ноги обвились вокруг его бёдер, пятки впились в спину, безмолвно умоляя не останавливаться. В этом жесте была вся правда. И я стоял, пригвождённый к двери, с бешено стучащим сердцем, соучастник их греха, пленник своего разгорающегося вулкана.