Тепло виски разливалось по телу, делая мир мягким, а границы — размытыми. Мы с соседом Лёхой сидели на его кухне, допивая вторую бутылку. Говорили о чём-то бестолковом, и в какой-то момент пауза повисла слишком тяжёлой, слишком плотной. Его рука, поправлявшая занавеску, вдруг коснулась моей шеи. Я вздрогнул, но не отодвинулся.
— Прости, — пробормотал он, но пальцы его не убрали. В них была странная нерешительность. Я повернул голову и встретил его взгляд — мутный, но жадный. Всё перевернулось внутри.
— Ничего, — выдохнул я, и моя рука сама легла ему на бедро.
Потом была его спальня, тесная, пропахшая табаком и его телом. Мы срывали друг с друга одежду, не целуясь, будто боялись признаться в том, что делаем. Когда я оказался сзади, прижавшись к его горячей коже, реальность на секунду пронзила хмельной туман. Что мы творим? Но было поздно. Моё возбуждение, тяжёлое и настойчивое, прижалось к его ягодицам. Он крякнул, уткнувшись лицом в подушку.
— Ты… уверен? — его голос был сиплым.
Вместо ответа я надавил. Медленно, преодолевая плотное, незнакомое сопротивление. Он вскрикнул — не от боли, а от шока. И тогда меня накрыло: волна животного торжества смешалась с острым, щемящим стыдом. Он был тесен, невероятно тесен, и каждый сантиметр погружения отдавался горячей дрожью и в нём, и во мне. Мир сузился до этой точки жгучего соединения, до его сдавленных стонов и хриплого шёпота: «Давай же…».